Читать первую часть рассказа "Ничего святого" Павла Корнева

Ничего святого

часть 1

   Небольшой городишко Луто прозябал вдали от торговых путей посреди голой, открытой всем ветрам степи. Куда ни глянь - лишь невысокая трава, да жёлтые проплешины глинистой почвы. Грязь.

   Грязь [1] - а как иначе?

   Разбитая тележными колёсами и размоченная осенними дождями дорога мерзко чавкала под ногами, липла на сапоги, дорожный посох и полы плаща. Подсыхая, отваливалась целыми пластами, но тут же налипала вновь.

   Немудрено, что шаг мой был неровным, а дыхание - тяжёлым.

  Устал.

   Выдернуть из липкой жижи ногу, переставить, после высвободить из грязи второй сапог и сделать очередной шаг. Чавк-чавк. И снова - чавк, уже посох.

   Сколько их было, этих шагов? И сколько ещё будет?

   Но - повезло. Заслышав скрип колёс и недовольное фырканье лошадёнки, я откинул с головы капюшон плаща и ступил на обочину, освобождая дорогу телеге. Закутанный в ветхую рванину возница настороженно оглядел меня с головы до ног и нехотя пробурчал:

   - Да пожрёт Бестию пламя преисподней.

   - Да пожрёт, - кивнул я и спросил: - В Луто едешь?

   - Ну?

   - Подвезёшь?

   Возница скорчил гримасу, но отказывать путнику не стал.

   - Залезай, - разрешил он.

   Я уселся на застеленные сырой соломой доски и, свесив облепленные рыжей глиной ноги, покатил дальше с относительным комфортом. Расшнуровал дорожную котомку, достал ломоть чёрного хлеба и кусок сыра, протянул вознице:

   - Не откажись разделить трапезу.

   Разумеется, мужичок отказываться не стал. Жадно накинувшись на угощение, он сразу запихал еду в рот, быстро прожевал и принялся выбирать из плешивой бородёнки хлебные крошки.

   Я постучал варёным яйцом о доску и начал без спешки счищать растрескавшуюся скорлупу и вкидывать её в дорожную грязь. После достал ещё сыра и хлеба, и только-только перекусил, как из расползшегося по степи вечернего тумана показались стены Луто. Невысокие, скособоченные, рыжеватые, как и всё вокруг.

   - Подъезжаем? - уточнил я и запахнул отдёрнутую ветром полу плаща.

   Мужичок вытаращил глаза на рукоять заткнутого за кушак ятагана и лишь беззвучно раззявил рот, полный гнилых обломков зубов.

   - Это Луто? - повторил я вопрос.

   Возница перевёл взгляд на крепостные стены, обернулся обратно и молча кивнул. Вид у него был необычайно перепуганный.

   "Ну и что с тобой делать теперь?" - задумчиво глянул я на сгорбившегося мужичка; тот, будто спиной почувствовал взгляд и сгорбился. Точно - боится...

  - Да хранит тебя твоя ненависть, - напутствовал я тогда возницу, спрыгнул в дорожную грязь и поплёлся по радостно чавкавшей глинистой жиже вслед за нещадно погоняемой лошадёнкой.

  Чавк-чавк. Пауза и снова - чавк, это посох.

  Когда прошёл в заметно покосившиеся ворота, сбитые из толстенных, замшелых снизу досок, меня никто не остановил. Просто некому было: не толпились поблизости ни стражники, ни сборщики податей. Только из распахнутой караульной будки доносился приглушённый гул голосов.

  Миновал её, и оттуда повеяло перегаром, вонью немытых тел и прокисшей стряпни.

  Удивляться нечему, для подобного захолустья такое в порядке вещей.

  Я спокойно отправился дальше и, надо сказать, очень скоро пожалел, что под ногами чавкает не размокшая глина, а городские запахи далеко не столь изысканны, как вонь из караульной будки.

  Теперь под ногами хлюпала жуткая каша из грязи, помоев, объедков и прочих нечистот, состоявших по большей части из обыкновенного дерьма. Тут же копошились крысы, свиньи, собаки и полуголые дети. И даже не знаю, кто из этих обитателей трущоб был самым грязным, голодным и диким.

   А вот взрослые на улицах не попадались вовсе. Тоже объяснимо: вечер только начинается, кто на хлеб насущный в поте лица зарабатывает, кто перед ночью отсыпается.

   Немного поплутав по узеньким улочкам, больше напоминавшим сточные канавы - а на деле ими и являвшимся, - я вышел к храму, столь же обветшалому и запущенному как и весь остальной городишко. Мощное некогда строение перекосилось и заметно погрузилось в землю, купол пошёл трещинами, а окна были завешаны обыкновенными циновками.

   И вот уже на замощённой жёлтым кирпичом площади жизнь била ключом. Служка в слишком коротком для него одеянии колотил деревянной колотушкой по медному гонгу, созывая горожан на службу. Прихожане послушно плелись к храму, по пути осаживая нищих, что так и норовили сунуть им под нос покрытые язвами и гнойниками культи. Время от времени кто-нибудь из стражников в испещрённых разномастными пятнами плащах охаживал дубинкой особо наглого попрошайку, но урок не шёл впрок и вскоре всё возвращалось на круги своя. Тем более что доблестных стражей порядка куда больше интересовали молоденькие девчонки из числа комедиантов, разбивших неподалёку свои шатры

   Я и сам с удовольствием поглазел бы на танцовщиц, но служба уже началась, пришлось идти в храм. Убранство его оказалось ничем не примечательным - голая кладка стен, серый свод потолка, ступенями понижающиеся ряды сидений. Заняты были лишь нижние скамьи, поэтому мне без особого труда удалось отыскать свободное место у прохода.

   Опустив зад на холодный камень, я с облегчением вытянул гудящие ноги и прислушался к словам молодого проповедника, который пытался расшевелить свою скучающую паству, но без особого успеха.

   - Когда явилась Бестия, преклонились перед её яростью и малые, и великие. А, кто не преклонился, тех Она и Её тёмное войско стёрли с лица земли. Будто стая саранчи промчались силы зла по городам и сёлам, сжигая и уничтожая всё на своём пути. Так бы и сгинул навеки род людской, но разгорелась в наших сердцах праведная ненависть! - Проповедник глубоко вздохнул и, почти срываясь на крик, продолжил: - Ненависть, вот что спасло нас всех! Бестия обладала невыразимым могуществом, люди для неё были простыми игрушками. А можно ли ненавидеть муравья, которого походя раздавил сапогом? Нет! Бестия просто играла и наслаждалась своими злодеяниями! Пусто было в душе Её! Да и может ли быть душа у того, кто никогда не испытывал ненависти? - Человечек за кафедрой сделал паузу, будто дожидаясь ответа от прихожан, и возопил: - Нет! Лишь ненависть отличает человека от животного, и лишь она зажигает души благодатным огнём! И Бестия сгорела в пламени людской ненависти и была низвергнута в преисподнюю вместе со всеми своими тёмными вассалами! И помните - лишь наша ненависть, лишь ненависть каждого из нас удерживает там чудовищ. Не растрачивайте её на блуд и мирские страсти. Будьте сильны в своей ненависти! Лишь она наполняет нашу жизнь смыслом! Odium aeternum! [2]

   И прихожане привычно отозвались, столь же привычно коверкая латинские слова:

   - Odium aeternum! Odium aeternum! Odium aeternum!

   А потом все начали выходить со своих мест и по вышарканным ступеням спускаться к кафедре, на полу перед которой под слоем грязи угадывалось мозаичное изображение распятой на тележном колесе Бестии. Проходя его - плевали.

   Плюнул и я. Но не безразлично, как спешившие на представление комедиантов обыватели. Нет - я плюнул с ненавистью.

  Odium aeternum!

   После подошёл к стоявшему у кафедры проповеднику, опустился на одно колено и поцеловал массивный серебряный перстень.

   - Да не угаснет огонь твоей ненависти, - напутствовал меня совсем молодой юноша, и на груди его в свете чадящих лампад блеснул медальон настоятеля с золочёными буквами главного постулата Церкви "Odi ergo sum!". [3]

   Ненавижу, значит, существую! - и никак иначе.

   Склонив голову, я отступил от кафедры и направился на выход. Прихожане все как один повалили к шатрам комедиантов, зашагал вслед за всеми и я. Протолкался к огораживавшей сцену верёвке и принялся следить за немудрёным представлением.

  А то было уже в самом разгаре. Мужик в цветастой, но изрядно заношенной одёжке и широкополой шляпе размеренно крутил ручку шарманки, и под эту монотонную мелодию на закреплённой меж двух столбов верёвке раскачивалась закутанная в тогу девица. Края куцего одеяния едва-едва прикрывали колени, и почтенные отцы семейств пялились на её голые ноги с несказанно большим интересом, нежели внимали проповеди настоятеля. Ещё и подбадривали арлекина, который длинной хворостиной задирал и без того бесстыдно короткое одеяние. Комедиант с выкрашенным белой краской лицом пытался помешать охальнику, но лишь нарывался на тумаки и зуботычины.

   Пьяный смех, сальные шуточки, похотливые вздохи.

   Захолустье, что с него взять.

   Я хотел было отправиться по делам, но заметил обходящую зрителей со шляпой в руках черноволосую девчонку и полез за кошелем. Кинул ей пару сольдо, намеренно медленно начал разворачиваться и тотчас почувствовал, как кто-то ухватил за полу плаща.

   - Ну? - обернулся обратно.

   - Господин! - потянула меня к шатрам впечатлённая щедрым пожертвованием девица. - Не покидайте нас так скоро!

   Я для виду поколебался, после нырнул под верёвку и под недовольный ропот зрителей поспешил вслед за девчонкой

   - Вы находите меня привлекательной, господин? - ожидаемо спросила та, когда мы укрылись от толпы за латанным-перелатанным шатром.

   Ничего не ответив, я ухватил её за подбородок и задрал безвкусно накрашенное лицо. Симпатичная. Не более того.

   Уловив мои сомнения, девица распахнула своё одеяние и бесстыже выставила напоказ груди с торчащими бугорками сосков.

   - Быть может, в другой раз, - с некоторой долей сожаления, отказался я. - Спешу.

   - Подождите! - облизнула губы комедиантка. - Такого вам никто не делал! Вы не пожалеете! Наш пастор называет это per os. [4]

   - Этот молодой ханжа? - хмыкнул я и вновь полез за кошелём.

   - Нет, - рассмеялась блудница, опускаясь передо мной на колени, - настоятель уехал по делам, и последние дни службы ведёт отчим Секундус. Этот индюк скорее оскопит себя, чем прикоснётся к женщине!

  - Он такой, да?

  - Ещё хуже!

  - А настоятель?

  - Настоятель ми-и-илый!

  Я сунул девчонке серебряную монетку, сдвинул ножны с ятаганом набок и разрешил:

  - Приступай.

   Спрятав десять сольдо, комедиантка сноровисто справилась с завязками штанов, запустила внутрь руку и, обхватив тоненькими пальчиками то, что и должна была обхватить, приникла к моим чреслам и занялась делом.

   Занялась, надо сказать, столь умело, что вскоре дела и заботы совершенно перестали беспокоить и стали чем-то далёким и несущественным. Понаблюдав какое-то время за покачивавшейся вперёд-назад черноволосой макушкой, я положил руку на девичий затылок и начал контролировать ритм, тихонько командуя:

   - Altius! Altius! Altius! [5]

  Ох, так гораздо лучше...

   Вскоре меня от пяток и до макушки передёрнула судорога, я опёрся на посох и выдохнул:

  - Oh mea odium! [6]

  Шумно сглотнувшая девица какое-то время продолжала работать языком, потом отпрянула и, обтерев губы, поднялась на ноги.

  - Господин остался доволен?

  - Более чем, - подтягивая завязки штанов, признал я.

  - Тогда приходите после представления, - заулыбалась девица. - Поверьте, вы не уйдёте разочарованным. Моя сестричка обожает per anum. [7]

  - Тоже настоятель научил?

  - Нет, - хихикнула комедиантка, - акробаты.

  - Это они сейчас выступают?

  - Да, господин. Так вы придёте?

  - Приду. - Я посмотрел на мрачный, походивший скорее на оборонительное сооружение храм, рядом с которым цветастые шатры комедиантов казались совершенно неуместными, и спросил: - А нельзя было выбрать место...

  - Подальше от храма? - спросила девчонка, проследив за моим взглядом. - Вот ещё! Мы и в самом храме станцуем, если в цене сойдёмся!

  - Вот как? А что отчим Латерис на это скажет?

  - Да уж ничего хорошего это точно! Как-то хотела его за кафедрой ублажить, так он меня розгами отходил. Неделю потом сидеть не могла. - Черноволосая поёжилась, но сразу оживилась: - А вам бы хотелось меня выпороть?

  - Не уверен, - поморщился я и предупредил: - Вы бы скромнее, а то погонит вас отчим Секундус поганой метлой.

  - Вот вернётся отчим Латерис, тогда посмотрим, кто кого погонит!

  - Посмотрим, - кивнул я и зашагал прочь от пошлых шуток зевак и фальшивых мелодий шарманки.

  Меня ждала работа.

  Тюрьма Луто оказалась под стать остальному городишке. Не тюрьма даже, а так - неказистая пристройка к магистрату с крышей, крытой не черепицей, а давным-давно сгнившей соломой. Двор оказался загажен конскими яблоками, на виселицах болтались два распухших тела, готовых развалиться на куски от малейшего дуновения ветра.

  Охраняли арестантов из рук вон плохо. Можно даже сказать - не охраняли вовсе. Ни у ворот, ни на входе караульных не оказалось, и лишь у себя в каморке с аппетитом объедал куриную ногу заплывший жиром надзиратель. Его сменщик спал тут же, с головой завернувшись в груду тряпья.

  - Чего ещё? - Тюремщик при моём появлении оторвался от трапезы и вытер пухлой ладонью заляпавший бороду жир. - Чего надо?

  Морщась из-за кислой вони кошачьей мочи, я переступил через порог и выпростал из-под рубахи серебряный медальон. Подсвечивая себе масляной лампой, надзиратель поддался вперёд, и его свинячьи глазки округлялись всё больше и больше по мере того, как пухлые губы шевелились, беззвучно проговаривая:

   - Officium Intolerantiae [8], - прошептал он, враз растерял всю свою невозмутимость и будто даже уменьшился в размерах. - Какая... какая нужда привела вас к нам, отчим?

   - Ты знаешь какая.

   - Я? - враз осип тюремщик, и по щеке у него покатилась крупная капля пота. - Откуда мне знать, отчим?

   - Отчим Латерис. Проводи меня к нему.

   - Что вы?! Отчим Латерис уехал из города! Его здесь нет!

   - Знаешь ли ты, пасынок мой, что врать - грешно? А врать мне не только грешно, но и глупо. Осознаешь ли ты в полной мере возможные последствия? Подумай об этм, прежде чем ответить.

   - Но откуда...

   - Слухи, пасынок мой, это всё слухи и сплетни. А теперь перестань тянуть время.

  - Отчим Латерис, он... - задохнулся толстяк, пару раз беззвучно хватанул воздух распахнутым ртом и выдал, - он умер!

   - В самом деле?

   - Клянусь своей ненавистью!

  - Нехорошо получилось, - хмыкнул я, вовсе не обрадованный тем, что пустяковое на первый взгляд поручение начинает обрастать совершенно ненужными осложнениями.

  Всего-то требовалось допросить обвиненного в осквернении собственного храма настоятеля да выбить дурь из коменданта городского гарнизона, тайком заключившего его в тюрьму по доносу второго проповедника, отчима Секундуса. Но теперь... если настоятель действительно мёртв, всем причастным к этому прискорбному происшествию придётся понести наказание.

  После общения с черноволосой блудницей - воистину нет никого болтливей шлюх! - я нисколько не сомневался в том, что отчим Латерис никогда не осквернял храм оргиями. А блуд вне стен храма хоть и позорил сан, но Officium Ethicorum [9] при местном епископе, скорее всего, ограничилась бы одним лишь устным внушением.

  Нехорошо. Очень нехорошо.

  - Проводи меня к телу, - приказал я.

  - Я не могу! - вновь заблеял тюремщик.

   - Можешь, пасынок мой. Уж поверь на слово. - Я перекинул посох из руки в руку. - И проводишь, даже если для этого придётся убеждать тебя per anum.

   Вряд ли надзиратель знал латынь, но репутация Коллегии Нетерпимости и посох в моих руках лучше всяких слов подсказали ему, каким именно образом может закончиться наша беседа.

   - Как скажете, отчим, - тяжело вздохнул тюремщик, взял лампу и нехотя поплёлся на выход.

   Меня обдало вонью пота, чеснока и прокисшего пива, но я ничем не выказал своего отвращения и двинулся следом. По лестнице с осклизлыми ступенями мы спустились в подвал, и там густой запах испражнений и сырости легко перебил аромат провожатого.

   - Подержите, отчим. - Тюремщик передал мне лампу и, сняв с пояса связку ключей, начал проверять, какой из них подойдёт к замку камеры. После недолгой возни распахнул жалобно скрипнувшую дверь и указал в тёмное нутро камеры: - Смотрите сами, отчим. Он мёртв.

  Стоило только подступить к порогу, и вонь мочи, рвоты и гниющей плоти едва не сшибла с ног. Воняло просто жутко, и вместе с тем запаха мертвечины мой бедный нос не уловил. А значит, либо узник умер совсем недавно, либо толстяк нагло лжёт и при этом почему-то не боится быть пойманным на вранье.

   Встав на пороге, я поднял руку с лампой и сразу понял причину столь странной самоуверенности тюремщика. Открывшееся в неровном сиянии светильника зрелище могло надолго лишить аппетита даже мясника, а уж пройти в загаженный каменный мешок решился бы и вовсе один из сотни.

   Отчим Латерис лежал на полу, и лишь окровавленная тряпка на чреслах прикрывала его наготу. Впрочем, человека в таком положении, вряд ли это могло задеть. Когда по оскальпованной макушке ползают мухи, совершенно не беспокоит отсутствие одежды.

   Я поморщился от отвращения, но продолжил разглядывать жуткие увечья, стараясь ничего не упустить из виду. Ступни раздроблены и почернели, колени сломаны, все бёдра в гниющих язвах ожогов. С живота лоскутами содрана кожа, соски срезаны, предплечья перебиты сразу в нескольких местах, вместо левой кисти чернеет прижженная факелом культя, а на правой не осталось ни одного пальца. Ноздри вырваны, уши отрезаны, один глаз выколот, другой заплыл и не открывается.

   Вердикт: работа дилетанта. Ну и настоятель, разумеется, не жилец. И кому-то придётся за это ответить.

   - Ну почему так всегда? - с нескрываемым сожалением вздохнул я. - Почему люди берутся за работу, в которой ничего не смыслят, даже если это сулит им одни неприятности?

   Арест настоятеля - это и сам по себе серьёзный проступок, но комендант мог бы выкрутиться, переложив вину на доносчика. А вот за пытки и убийство пасынка Церкви его ждёт такое наказание, что самой Бестии в преисподней тошно станет.

   И самое главное - зачем? Зачем кому-то понадобилось истязать проповедника? Кому такое вообще в голову придти могло?!

   Но тут настоятель словно уловил присутствие людей, веко его дрогнуло, и в неровном свете лампы яростно сверкнул залепленный гноем глаз.

   Глаз полный ненависти.

   - Oh mea odium! - присвистнул я.

   - Что?! - аж подскочил тюремщик. - Не может этого быть!

   - Может, пасынок мой. Может.

   - Отчим, вы не должны допрашивать его без писаря! - всполошился толстяк. - Его слова должны быть записаны! Позвольте, запереть дверь, а потом мы вернёмся...

   - Irrumabo vos! [10] - вырвалось у меня, и ещё прежде чем я развернулся, тюремщика будто ветром сдуло.

  Умный подонок. Знает, когда следует уносить ноги.

   Я прошёл в загаженную камеру и опустился на корточки перед узником.

   - Dum spiro, odi, [11] - пробормотал, не спуская с него глаз.

   Так - и никак иначе. Отчим Латерис находился при смерти, но, несмотря на это, ненависть его была сильна.

   Настоятель расслышал знакомое высказывание и умоляюще протянул ко мне сочившуюся сукровицей культю. А потом раззявил чёрную дыру, некогда бывшую ртом, и прохрипел:

   - Остановите! Остановите его!

   - Успокойтесь, отчим, никто вас больше и пальцем не тронет, - пообещал я. - Сейчас вызову лекаря, он осмотрит вас...

   - Нет! - сипло выдохнул узник, и в лёгких у него забулькало. - Не дайте ему осквернить храм!

   - Что?

   - Знаменосец Бестии! В хра... - Отчим Латерис закашлялся, изо рта его хлынула густая чёрная кровь, он уронил голову на грудь и затих.

   Я прикоснулся к шее - пульса не было.

   - Да не оставит ненависть душу твою, - пробормотал тогда посмертное напутствие и вскочил на ноги. Схватил отставленный к стене посох и опрометью бросился к лестнице.

Читать дальше ->